Время всегда хорошее - Страница 46

Я запнулся. Танечка совсем уже собралась что-то ляпнуть, но Васса сжала губы, и вожатка испуганно прикусила язык.

— …что его бабушка кругом неправа! — закончил я. — И теперь перед нами стоит вопрос, что с ним делать?

Видно было, что Танечка снова порывается вставить пять копеек, но Васса схватила ее за руку. Во взгляде ее читалось: «Куда ты лезешь? Шевченко сам справится!»

Класс терпеливо ждал неминуемой развязки.

И тут я неожиданно изменил тему:

— Но прежде чем решить вопрос с Архиповым, мы должны разобраться с его бабушкой.

Я не удержался и глянул на Женьку. Тот, кажется, собирался набить мне лицо, не дожидаясь окончания собрания. Поэтому я не стал делать эффектной паузы, как собирался вначале, а быстренько выпалил:

— Как стало известно буквально сегодня, Любовь Александровна Архипова, бабушка Жени, была активной участницей партизанского движения.

Вот теперь можно было и паузу сделать. Я обвел класс взглядом. Танечка морщила лоб, не понимая, что это за новости в регламенте пионерского собрания. Васса замерла совершенно неподвижно. Воронько отвесила челюсть. Многие таращились на меня, как на инопланетянина. Многие хорошо знали бабу Любу и представить ее партизанкой никак не могли. Даже Женька моргал удивленно — похоже, он о бабушкином прошлом тоже не догадывался.

Только один человек улыбался понимающе, и именно к нему я обратился.

— Рассказать об этом я попросил Льва Залмановича…

«Ура! — подумал я. — Не перепутал!» И тут же спохватился: «Ой, а фамилия-то его как?».

— Льва Залмановича… который в годы войны был комиссаром партизанского отряда. Пожалуйста, Лев Залманович, расскажите, как все было.

Он вышел к доске, повернулся к классу и виновато улыбнулся. Васса посмотрела на меня с откровенным подозрением: Лев Залманович был еще меньше похож на партизана, чем баба Люба.

Но тут он заговорил.

— Я молодой тогда был. Шестнадцать лет. Но боевой, горячий. На железку раз десять ходил.

Лев Залманович прищурился, глядя куда-то в свое прошлое, расправил плечи, улыбнулся уже широко… и вдруг я ясно его представил — молодого и горячего.

— А еще языкастый был — ужас! — он покачал головой. — Наверное, за это меня комиссаром и назначил наш командир. Он суровый был. Майор, из окруженцев. Парамонов Селиван Антонович. И однажды меня отправили на задание.

Я покосился на класс. Все, даже Танечка, тоже поверили в партизанское прошлое Льва Залмановича и теперь с интересом слушали историю про войну. Только завуч так и сидела в позе рассерженного сфинкса.

— Нужно было провести агитработу среди евреев нашего гетто. Мы узнали, что гетто будут ликвидировать, вот меня и послали предупредить наших… Хотя нет, кажется, я сам вызвался… Ну, уже неважно. Я пришел, говорю: «Братцы, надо в лес уходить, убьют вас всех». А они головой качают: «Ты, Лева, большевиков наслушался. Никто нас не тронет». Так никого и не уговорил.

Голос Льва Залмановича вдруг стал напряженным, как будто говорил он против своей воли.

— А когда я уходил, погоня за мной отправилась. Я так думаю, кто-то из наших и сказал немцам, — он поморщился. — Я уходил через Стриевку. А там полицаи с собаками. Заметили меня, окликнули. Я — бежать, они — стрелять. И зацепили, гады. Бегу, рану рукой зажимаю, но… Решил я, что всё, отбегался.

Голос Льва Залмановича снова потеплел:

— И вдруг у крайней хаты — девчонка. Тоненькая, как былинка. Наверно, моя ровесница, или даже моложе. Машет — мол, давай ко мне. Я — к ней. Она, ничего не спрашивая, в подпол меня, а дверцу ковриком закрыла, сундуком задвинула, — он вдруг тихо рассмеялся. — Я лежу там, скорчившись, диву даюсь: как она, худенькая такая, сундучище с места сдвинула?

Лев Залманович покачал головой.

— Вот… А потом полицаи ворвались. Орать начали: где, мол, жида прячешь? Она — в плач: ничего не знаю, дяденьки, никакого жида не бачила! А те не верят… Обыскали всё… А потом ее бить начали… сапогами…

Я вдруг понял, что Лев Залманович в промежутках между словами сглатывает слезы.

— Если б не сундук этот треклятый… Выскочил бы и голыми руками… Она же девчонка совсем была!.. А так лежу — и только губы кусаю.

Он спохватился и принялся вытирать слезы тем самым мятым платком, которым до этого пытался отчистить костюм. Не столько вытирал, сколько грязь по лицу размазывал. Наверное, при других обстоятельствах мы бы стали хихикать, но сейчас все сидели и только смотрели, как зачарованные, на Льва Залмановича. Он кое-как справился со слезами, громко высморкался и сунул платок в карман.

— Простите… Как вспомню… А потом они ушли. И девчонка вроде как не шевелится. Ну, думаю, гады, вы мне за нее ответите! Вот только выберусь… А как выбраться, если надо мной сундук, а крови уже много потерял, сил нет? Тут уж в голос заревел.

Я уже слышал этот рассказ, но все равно поймал себя на том, что затаил дыхание. Да, правду сказал Лев Залманович, языкастый он.

— И вдруг сверху, тихо так: «Не реви… Я сейчас». Жива она оказалась. И даже сил хватило сундук отодвинуть. Правда, ей для этого пришлось все приданое из него выкинуть, — он снова разулыбался. — Я вылезаю, смотрю — она вся в крови, еле держится, а над своим добром причитает: «Ой, платье испачкалось, ой, скатерть порвана!»

Весь класс тихонько рассмеялся вслед за рассказчиком, но тут же умолк, едва он стал серьезным.

— Я к тому времени крови много потерял, шел как пьяный, не понимал куда. Пришел в себя только в отряде. Начал спрашивать о своей спасительнице — никто ни сном ни духом. Говорят, дозор на меня наткнулся. Я попросил ребят найти девчонку, но они опоздали. Когда пришли — одни головешки на месте дома. Ребята к местным — те на них матерно. Оказывается, полицаи из-за меня трех местных мужиков расстреляли, чтоб неповадно было бандитам… то есть партизанам помогать. Словом, решили мы, что девчонку спалили вместе с хатой. Только и узнали, что ее имя — Люба. Любовь Пригодич.